Понимание логики эволюции заставляет по-новому
взглянуть на многие проблемы нашего общества
Эволюционная теория, как и объект ее изучения, не стоит на месте.
Детальные исследования биохимии организмов, сравнительный анализ
геномов дали серьезный толчок к пониманию развития жизни. А
накопление знаний о поведении животных и его вариативности
позволяет рисовать все более подробную картину антропогенеза и
развивать еще недавно казавшиеся крайне смелыми направления
эволюционного религиоведения и генезиса эстетики. Мы решили
поговорить об этом с Александром Марковым, доктором биологических
наук, ведущим научным сотрудником Палеонтологического института
РАН.
Эволюционная теория, как и объект ее изучения, не стоит на месте.
Детальные исследования биохимии организмов, сравнительный анализ
геномов дали серьезный толчок к пониманию развития жизни. А
накопление знаний о поведении животных и его вариативности
позволяет рисовать все более подробную картину антропогенеза и
развивать еще недавно казавшиеся крайне смелыми направления
эволюционного религиоведения и генезиса эстетики. Мы решили
поговорить об этом с Александром Марковым, доктором биологических
наук, ведущим научным сотрудником Палеонтологического института
РАН.
Здание института на Ленинском проспекте — излет
конструктивизма: еще странное, но уже не очаровательное. Высоченные
потолки, загроможденный массивными шкафами кабинет, в котором все
пространство плотно насыщено книгами и бумагами — даже
протиснуться трудно. В воздухе аромат пыли, хлама и знаний.
Уставший, еще не старый мужчина склонился над ноутбуком, на нем
простенький пиджак и джинсы. Это один из самых успешных в России
популяризаторов науки.
Для Александра Маркова эволюционная теория не сразу стала главным
интересом. Начинал он как палеонтолог, изучающий ископаемых морских
ежей. Но с появлением компьютерных баз научных данных его все
больше увлекали количественные закономерности эволюции, динамика
разнообразия жизни на Земле. А в 2003 году он случайно наткнулся в
интернете на дискуссию креационистов — людей, верящих в
сотворение мира мистическим персонажем. Существование в современном
обществе подобной дикости настолько шокировало Александра, что он
решил заняться популяризацией науки.
— Что является единицей эволюции: особь, популяция,
ген?
— Ген. Поэтому существует явление альтруизма. Им в биологии
называют поведение, повышающее репродуктивный успех другой особи за
счет снижения приспособленности альтруиста. Живое существо жертвует
своим корыстным интересом ради другого, потому что это выгодно их
генам. В основе эволюции лежит конкуренция между вариантами —
аллелями одного и того же гена — за доминирование в генофонде
популяции. Аллели может быть выгодно заставить одного из своих
носителей пожертвовать собой, чтобы дать преимущество другим своим
носителям. Ведь она существует в виде множества абсолютно
одинаковых копий в популяции. И важен только конечный результат:
насколько больше стало копий в следующем поколении. Эгоизм на
уровне генов превращается в альтруизм на уровне особи.
— Начиная с какого уровня организации жизни появляется
альтруизм?
— С самого начала.
— Микробы тоже способны на благородное
самопожертвование?
— Конечно. Основной способ размножения одноклеточных
организмов — деление пополам, при котором оба потомка
генетически идентичны. Соответственно, если у амебы возникает
мутация, которая склоняет ее к готовности жертвовать собой ради
спасения двух других точно таких же амеб, то эта мутация будет
поддержана отбором. Поэтому среди одноклеточных есть немало форм,
для которых характерен альтруизм.
Например, бактериям Myxоcoccus xanthus свойственно сложное
коллективное поведение. Они большими скоплениями устраивают
коллективную «охоту» на других микробов: выделяют токсины,
убивающие «добычу», а затем всасывают органические вещества,
высвободившиеся при распаде погибших клеток. Когда добычи
становится мало, они собираются в многоклеточные скопления и вместе
строят плодовое тело, как у грибов. Создание такой сложной
многоклеточной структуры требует слаженных действий миллионов
отдельных бактерий. Некоторые из них превращаются в споры и могут
пережить тяжелые времена, но другие должны пожертвовать собой
— стать строительным материалом для плодового тела,
обреченным умереть, не оставив потомства.
В таких кооперативных системах самая большая опасность —
социальный паразитизм. Как только начинает развиваться кооперация и
взаимопомощь, это сразу же создает очень выгодную среду для
распространения социальных паразитов. Соответственно, кооператоры,
если они хотят выжить, должны вырабатывать средства защиты от них.
Поэтому идет эволюционная гонка вооружений между кооператорами и
паразитами.
— Защитный механизм на уровне человеческого общества
— мораль?
— Несомненно. У людей очень мощные системы выявления
обманщиков, паразитов, нарушителей норм. Мораль прежде всего.
Антрополог Робин Данбар предположил, что даже наш главнейший
отличительный признак, язык, развился в первую очередь для того,
чтобы обеспечить эффективное распространение информации о
нарушителях общественных норм. Чтобы можно было рассказать, что
какой-то член группы плохо поступил, струсил на охоте, спрятался за
чужие спины или не принял участия в какой-то совместной
деятельности. Тогда этот обманщик будет подвергнут осуждению,
наказанию.
— То есть сплетни — это полезный социальный
инструмент?
— Сплетни — это важнейший инструмент построения
кооперации, борьбы с социальным паразитизмом.
— За счет чего альтруисты выживают в гонке с
паразитами?
— Межгрупповая конкуренция может очень сильно способствовать
распространению генов альтруизма. Если животные живут маленькими
группками, которые ожесточенно враждуют друг с другом, то
эффективное размножение особи зависит прежде всего не от того,
насколько высок ранг этой особи в своей группе, а от того,
насколько ее группа эффективна в конкуренции с другими. То есть мой
репродуктивный успех зависит не от того, насколько я умнее и
сильнее своих десяти товарищей, а от того, насколько вся наша
группа в целом успешна в конкуренции с другими группами.
В этом случае гены альтруизма могут распространяться даже без
помощи родственного отбора. Даже если степень родства охотников
внутри группы не больше, чем степень родства любых двух произвольно
взятых охотников, все равно острая межгрупповая конкуренция
позволяет генам кооперации, альтруизма, взаимовыручки
распространяться в генофонде.
— То есть более склонные к эгоизму группы погибают в
конкуренции с более альтруистичными. А когда человечество
прониклось выгодой благородства?
— В интервале от четырех до двух миллионов лет назад наши
предки осваивали жизнь в открытой саванне. Причиной послужили и
климатические изменения, которые способствовали расширению саванн,
и их более высокая продуктивность по сравнению с тропическими
лесами — в них и сейчас очень много мяса ходит. Наши предки
заняли нишу падальщиков, занятых добычей мяса мертвых крупных
копытных. Саблезубые хищники не могли как следует обглодать свою
добычу, а выедали только мягкие части и бросали недоеденную тушу.
Но конкуренция была очень суровая, нужно было соревноваться с
другими падальщиками, например с гигантскими гиенами, и разными
группами гоминидов: поздними австралопитеками и ранними Homo,
такими как Homo habilis.
Люди жили небольшими группами, которые почти всегда активно
враждовали друг с другом. И это могло способствовать
распространению генов внутригруппового альтруизма, взаимопомощи,
кооперации: один за всех и все за одного. Но это относится только к
своим, а к чужакам должна была, наоборот, развиваться ненависть,
враждебность, к ним нельзя было относиться как к людям, как к
равным себе. Их нужно было дегуманизировать, чтобы обеспечить своим
детям кусок падали.
— Иными словами, человеческое понимание добра и зла
возникло в результате перехода людей к питанию падалью?
— Да. Хотя я рассказываю, серьезно упрощая, но аналогичные
вещи намечаются сейчас и у шимпанзе, у которых тоже имеют место
межгрупповые конфликты, не такие, конечно, кровопролитные и
жестокие, как у людей. Но и до смертоубийства доходит. Группы
шимпанзе патрулируют свою территорию, обходят границы; если они
встречают чужака — члена соседней группы, они могут его
избить до смерти, потом разорвать на куски и съесть все вместе.
Причем это делается совершенно безэмоционально.
Это, по-видимому, было характерно и для наших предков, которые тоже
практиковали каннибализм. Его древнейшие следы найдены в Испании,
где около миллиона лет назад жили Homo antecessor. Они ели людей
точно так же, как любую другую добычу, разделывали тело теми же
приемами и теми же каменными орудиями. Мясо и мясо. Дегуманизация
— это свойственно и современным конфликтам: войнам,
геноцидам.
— Но ведь мы становились добрее по мере убийства себе
подобных?
— Да. Доказано, что парохиальный, то есть направленный только
«на своих», альтруизм мог развиваться только в комплексе с
ксенофобией — враждебностью к чужакам. Их сочетание
обеспечивает наибольшие шансы на выживание и успешное размножение
особи. И современные аналогии вполне очевидны. Ничто так не
сплачивает коллектив, как совместное противостояние другим
коллективам. И в Новой истории множество внешних врагов —
обязательное условие устойчивого существования тоталитарных
империй, и надежное средство «сплочения» населения в
альтруистический муравейник, формирования патриотизма и готовности
пожертвовать собой.
— Душевные качества передаются с генами?
— Исследования последних лет показали, что моральные качества
людей в значительной мере определяются генами, а не только
воспитанием. Склонность к добрым поступкам, доверчивости и
благодарности имеет в значительной мере генетическую природу.
Наблюдаемые у людей различия по степени доверчивости и
благодарности как минимум на 10–20 процентов заданы
генетически.
— Все ли сообщества приматов иерархичны?
— Сообщества приматов очень разнообразны по организационным
формам: от жестко выстроенных иерархий до вполне эгалитарных групп.
Уровень иерархичности группы обезьян влияет на проявление
альтруистического поведения: готовность делиться пищей, делать
груминг — вычесывать друг другу шерсть. Это используется для
поддержания дружеских связей. В более эгалитарных группах больше
распространены взаимные услуги. А в деспотических группах только
однонаправленный поток услуг от низших к высшим, то есть
подчиненные пытаются ублажить начальство. И нет места кооперации и
взаимовыгодному обмену.
— А от каких факторов зависит степень демократии?
— Немалую роль играет случай — то, из особей с какими
характерами сформирована группа. А из системных факторов главный
— достаток пищи. Он варьирует организацию даже у одного и
того же вида обезьян. Например, у некоторых видов павианов в
голодные времена, в сухой сезон, образуются жесткие деспотические
коллективы. А в более сытые, изобильные времена деспотизм слабеет,
в группах больше равенства и свободы. Если еды не хватает, более
сильные особи будут стараться монополизировать то, что есть,
отобрать у слабых. Если только есть физическая возможность
монополизировать.
Хорошие опыты на эту тему были проведены с обезьянами в неволе.
Например, старшему самцу в группе давали еды с избытком. Он ее
раздавал другим особям, кормил всех — добрый вожак-популист.
Но он бы и не мог ее сохранить, не мог охранять ее день и ночь,
поэтому использовал излишки пищи для того, чтобы повысить свой
авторитет в группе. А потом этому же самому самцу кроме избытка
пищи выдали сундук с ключом и научили запирать. Его поведение тут
же изменилось: он теперь никого больше не кормил, запирал всю
жратву в сундук и носил ключ с собой. Вся его доброта закончилась,
как только появилась возможность монополизировать ценный
ресурс.
«Ответом на ваш вопрос может стать небольшой курс из 12–15
лекций» — с этой фразы Александр начинает почти все ответы.
Он несколько суток практически не спал, но после каждого вопроса
его взгляд вновь оживает, и он с энтузиазмом начинает быстро
перебирать в своем ноутбуке десятки презентаций курсов лекций,
показывая примеры и иллюстрации.
— Мы и другие высшие животные испытываем разные
эмоции?
— Практически все эмоции, которые мы можем найти у людей,
есть в животном мире, кроме отвращения. Это чисто наше,
человеческое. И предполагают, что отвращение сначала возникло для
обслуживания чисто гигиенических функций, в связи с переходом наших
предков от кочевой жизни к постоянным базам.
Еще Дарвин первым обратил серьезное внимание на сходство выражения
эмоций у человека и у других животных и даже написал об этом
отдельную книгу. У человекообразных обезьян есть большинство тех
эмоций, которые испытываем и мы. Когда они злятся, радуются,
удивляются, когда мама с любовью смотрит на своего детеныша —
это все вполне узнаваемые эмоции. Мимика может отличаться, но, как
правило, нам не составляет труда понять, что чувствует обезьяна,
какое у нее настроение.
— Зачем нам эмоции?
— Надо различать собственно переживания, которые испытывает
живое существо, и то, как и зачем оно их выражает. Информировать
соплеменников о своих эмоциях нужно в качестве сигнальной,
координирующей функции. Если говорить о внутренних переживаниях, то
эмоции — это регулятор поведения. Каждое живое существо,
встречаясь с каким-то внешним стимулом, должно постоянно решать
задачу: то, что я воспринимаю сейчас, — это хорошо и надо к
этому приблизиться или это плохо и надо от этого удалиться? Это
базовая задача, которую надо решать даже одноклеточным.
— То есть в основе поведения всего живого решение бинарных
задач?
— Да. С чего начинается вообще всякое поведение: к одним
стимулам мы хотим приблизиться, а от других хотим уйти. В мозге у
всех позвоночных есть так называемая система внутреннего
вознаграждения, которая на базовом уровне должна отличать добро от
зла, подсчитывать плюсы и минусы и принимать решение, что нам
делать с этой ситуацией. Это очень древняя система — даже у
самых просто устроенных животных поведение регулируется практически
теми же самыми нейрохимическими веществами, что и у высших.
Например, дофамин, серотонин и другие нейротрансмиттеры участвуют в
обучении и в системе вознаграждения практически у всех животных: от
человека до круглого червя Caenorhabditis elegans. У него пептид,
сходный с окситоцином, регулирует половое поведение, заставляет
самца искать, с кем бы ему спариться. У нас окситоцин стимулирует
дружеские отношения, доверчивость, любовь матери к детям. Введи это
вещество самцу elegans — он полезет спариваться. Введи нам
— нам захочется всех любить и обнимать.
— В одной из своих книг вы задали читателям загадку:
человек бьет все рекорды среди приматов по размеру пениса — о
каких особенностях жизни наших предков свидетельствует огромный
пенис? О каких же?
— По строению половых органов приматов можно многое сказать
об устройстве семьи. Для видов с гаремной системой, как гориллы и
орангутаны, характерны маленький пенис и маленькие семенники.
Потому что самец конкурирует за самок очень энергично и активно, но
его преимуществами являются физическая сила, мощные мускулы и
острые клыки. После того как самец гориллы или орангутана победил и
прогнал всех конкурентов, дальше в отношениях с самками уже никакой
конкуренции нет и самцу не требуются ни большие семенники, ни
здоровенный пенис. Вполне достаточно, чтобы было там что-то по
минимуму.
У шимпанзе промискуитет: каждая самка спаривается со многими
самцами в группе. И в этой ситуации начинается конкуренция на
уровне спермы. Шанс стать отцом больше у тех самцов, которые
производят больше спермы, то есть у тех, у кого больше семенники.
Поэтому у промискуитетных видов они гигантские. Семенники шимпанзе
раза в три больше, чем человеческие. Пенис у шимпанзе побольше, чем
у гориллы, длиннее, но все же не очень длинный и очень тонкий.
А человек не выделяется среди человекообразных обезьян по размеру
семенников, они небольшие, примерно такие же, как у гориллы,
— средненькие семенники. А вот пенис огромный. У обезьян
такого не встречается. Можно предположить, что это следствие жизни
в группе, состоящей из нескольких моногамных супружеских пар, как
одна из адаптаций для снижения вероятности супружеских измен. Чтобы
половой акт доставлял больше удовольствия самке, у которой тогда
будет выделяться окситоцин, который стимулирует привязанность к
этому конкретному самцу. Чтобы она больше мужа любила и у нее не
слишком часто возникало желание ему изменять.
— А как проблему верности решают другие приматы?
— Группа, состоящая из нескольких моногамных пар, — это
необычная штука для человекообразных обезьян. Есть кроме нас еще
одни моногамные обезьяны — гиббоны, но у них группа состоит
только из одной пары: самец, самка и их дети. Самка гиббона, когда
видит, что к ее мужу приближается другая самка, сразу атакует
потенциальную конкурентку. Чтобы ужились в одной группе несколько
моногамных семей, у них должен быть развит социальный интеллект,
понижена агрессия, должна иметься высокая склонность к кооперации.
Антрополог Лавджой считает, что и прямохождение развилось для того,
чтобы самцы могли переносить пищу на большие расстояния —
своей жене.
Сейчас идет активный поиск генов человечности: сравнивают геном
обезьян и человека и ищут отличия — что именно сделало нас
людьми. Одно из изменений — исчезновение кератиновых шипиков
на пенисе, которые есть у большинства млекопитающих. К ним подходят
чувствительные окончания нервов, и они нужны для того, чтобы самец
мог побыстрее кончить. Ведь в промискуитетном обществе жизнь
неспокойная, тяжелая и особо растягивать удовольствие никто не
старается. В ходе антропогенеза у нас закрепилась мутация, которая
лишила человеческих самцов шипиков. Почему она оказалась полезной?
Потому что это продлевало половой акт, что позволяло обоим
участникам выделить побольше окситоцина и получше привязаться друг
к другу, способствовало укреплению семьи.
— В чем выгода семьи по сравнению с промискуитетным
сообществом?
— Когда у наших предков изменился образ жизни в связи с
переходом из густых тропических лесов в более разреженные, потом в
саванну, самке в одиночку стало совсем уж трудно выращивать
потомство. Тогда получила распространение сначала стратегия «секс в
обмен на пищу», популярная у многих других видов приматов. Самки
становятся заинтересованными в том, чтобы надолго привязать к себе
самца. Самец — в том, чтобы самка ему не изменяла, чтобы его
энергия тратилась на выращивание именно его детей, а не чьих-то.
Проблема промискуитетного сообщества в неясности вопроса с
отцовством. Так возникает взаимный интерес, и постепенно
формируются моногамные семьи, развиваются специальные адаптации.
Например, скрытая овуляция: у людей нельзя определить по внешнему
виду самки, готова ли она к зачатию, в отличие от наших ближайших
родственников — шимпанзе и бонобо. Чтобы не рисковать, что
самец уйдет к другой, если та будет рекламировать овуляцию. И самка
способна заниматься сексом практически постоянно, чтобы не потерять
интерес самца.
Мужчина в принципе в большей степени, чем женщина, заинтересован во
внебрачных связях. То же самое у моногамных птиц. Это было
удивительное открытие генетиков, обнаруживших, что большинство
видов птичек, которые издавна считались образцами супружеской
верности, в своих гнездах имеют значительный процент птенчиков не
от того самца.
— То есть лебединая верность совсем не такая
лебединая?
— По-настоящему верных видов моногамных птиц оказалось очень
мало, а большинство только вид делают. Это так называемая
социальная моногамия — пара живет семьей, заботится о
птенцах, но при этом и жена вполне может гульнуть, и самец своего
не упустит. Только жена отвернется — он летит на край участка
и давай петь, призывая какую-нибудь пролетающую самочку.
Причина такого поведения — в основе теории полового отбора.
Сперматозоидов много, они дешевые. Поэтому самец потенциально может
оплодотворить бешеное количество самок. А яйцеклетки дорогие, это
более дефицитный ресурс. Поэтому для самца спариться с двадцатью
разными самками — это большой репродуктивный выигрыш, а для
самки двадцать разных партнеров не дают больше детей. Хотя и самка
тоже по-своему может быть заинтересована во внебрачных связях.
Например, если мужа она выбирает по признаку «заботливый отец»,
чтобы он хорошо ухаживал за детенышами, то отца своим детям она
может выбрать по признаку «опытный соблазнитель чужих жен».
— Значит, нужно создавать семью с лохом, а оплодотворяться
опытным соблазнителем?
— Да, это одна из эффективных женских репродуктивных
стратегий. Поскольку сыновья унаследуют качества своего отца, а
соблазнители чужих жен оставляют в среднем больше потомства, то
самка тоже получает репродуктивный выигрыш. Такая стратегия будет
способствовать выработке у самцов способов защиты от этого.
Например, у этих самых лохов развивается чувство ревности.
Александр Марков несколько раз порывается прервать разговор —
дома его ждут результаты собственного репродуктивного успеха. Но
тема эволюционных предпосылок изобретения религии дает нам еще
полчаса. Александр напряженно задумывается: его беспокоит, что
краткие ответы на фундаментальные вопросы могут выглядеть
недостаточно убедительными. Тема религии весьма болезненна для
многих наших сородичей. Однако, несмотря на всю сложность роли
религии в обществе, у нее есть биологические предпосылки. Когда-то
и человеческий язык казался феноменом, недоступным
естественнонаучному подходу. Но анатомы обнаружили центры речи, а
биологи изучают языки пчел и муравьев и успешно учат обезьян языку
глухонемых. О сколько-нибудь полной картине зарождения религий
говорить еще рано, но даже те фрагментарные знания, что есть
сейчас, уже интригуют. В итоге Марков решается: «Все детали и
научные статьи опубликованы в интернете. Если кто-то захочет
— легко найдет».
— Мистический взгляд на мир свойствен только
человеку?
— Есть наблюдения, которые позволяют говорить, что у обезьян
тоже могут быть какие-то представления о загробной жизни, например
у шимпанзе. Но это слабые зачатки. Вера в богов и потусторонний мир
хорошо развита только у людей.
Но суеверия и ритуалы у животных найти легко: живое существо
систематически и с необъяснимым упорством выполняет какие-то
бессмысленные действия, которые не приносят никакого эффекта.
Примеры в человеческом обществе всем известны. А что касается
других животных, то, оказывается, очень просто развить ритуальное
поведение в эксперименте, когда они не понимают
причинно-следственных связей. Известен эксперимент с голубями. Их
держали в клетках, пища подавалась через случайные промежутки
времени, и голубь никак не мог на это повлиять. Это стрессовая
ситуация для животного, если совершенно непредсказуемо, когда
появится пища. Поэтому все птицы «нашли» какую-то закономерность.
Если голубь перед тем, как появилась пища, клевал стенку, то он
запоминает это и начинает клевать ее, когда он голоден. Чаще всего
это не срабатывает, но иногда случайно совпадает: опять пища
появляется, когда он клюет стенку. И тут уж голубь окончательно
убеждается: чтобы добиться появления пищи, нужно изо всех сил
клевать стенку. Другой голубь прыгал на одной ножке, когда
появилась пища, и так далее. Мозг пытается найти хоть какую-то
закономерность и использует первое, что подвернется. Так возникает
ритуальное поведение.
— Зачем нужны боги с точки зрения эволюционного
религиоведения?
— В эволюционном религиоведении есть два основных течения.
Первое: религия — случайный, побочный и не обязательно
полезный продукт эволюционного развития каких-то других свойств
человеческого мышления. По мнению Ричарда Докинза, известного
популяризатора науки, религия — это и вовсе специфический
вирус мозга. Ведь распространение компьютерных вирусов, обычных
вирусов и всевозможных суеверий основано на одном и том же
механизме. Все это фрагменты информации, которые могут
самопроизвольно распространяться в системах, предназначенных для
исполнения и копирования определенных инструкций. Человеческий
мозг, особенно детский, специально приспособлен для усвоения,
выполнения и последующей передачи другим людям инструкций. Всем
известный пример вирусов мозга — «письма счастья».
Второе направление: склонность человеческого мозга к
генерации и восприятию религиозных идей — полезная адаптация.
Был ряд исследований, проверявших полезное влияние религий на
альтруизм и устойчивость сообществ. Но доказать влияние
религиозности на альтруизм пока не удалось.
Интересные результаты дал анализ замкнутых религиозных и светских
общин, которых много появилось в США в XIX веке. Религиозные общины
в среднем просуществовали дольше, чем светские. Но это различие
было обусловлено лишь наличием ритуалов, таких как посты,
воздержания, обряды. Именно ритуалы, а не какие-то другие аспекты
религии играют, по-видимому, главную роль в обеспечении
устойчивости общины.
При сравнительном анализе близнецов было показано, что склонность к
мистике в значительной мере наследственна. Она примерно на 40
процентов определяется генами, остальное — условиями среды,
при этом влияние семьи статистически не значимо. Специфического
«религиозного центра» в мозге не обнаружено. Зато был найден
небольшой участок в задней нижней части левой и правой теменных
долей, отвечающий за обуздание склонности к мистическому. В 2010
году итальянские нейробиологи установили, что при удалении этого
участка мозга у пациентов заметно возрастает склонность к
мистическим переживаниям.
— А с какими особенностями человека как вида соотносится
склонность к мистике?
— У нас очень развито стремление к пониманию мотивов
окружающих. Это связано со спецификой человеческого мозга, который
развивался в первую очередь как инструмент для решения социально
ориентированных задач. В связи с усложнением социальных
взаимоотношений нам нужно было хорошо понимать сородичей: какие у
них мотивы, намерения, как они отреагируют на тот или иной ваш
поступок. Для этого нужно то, что в английской литературе
называется Theory of mind — модель психического состояния
другой особи. Она строится на основе модели собственной психики,
что обусловлено чисто неврологическими причинами. У нас очень много
«зеркальных» нейронов, которые возбуждаются одинаковым образом,
когда мы сами что-либо делаем и когда мы видим, как другой человек
это делает. Если нас уколоть в руку, у нас возбуждаются
определенные нейроны в мозге, которые реагируют на боль. Они же
срабатывают и когда мы смотрим, как другому человеку колют руку
иголкой.
Научившись моделировать психику соплеменников, мы пытаемся
распространить это умение на другие окружающие нас объекты.
Побочным следствием склонности все одушевлять является одушевление
покойников. Нам трудно понять, что человек умер и перестал
существовать. Поэтому у людей развилось такое необычное отношение к
мертвецам. Для первобытного человека с гипертрофированной
склонностью к моделированию, со слабой способностью к пониманию
причинно-следственных связей и неразвитой наукой отличить мертвого
от живого была, в общем, сложная задачка.
Кроме того, по мере развития общественных форм существования у нас
появилось умение вступать в социальные отношения с лицами, в данный
момент отсутствующими. Без этого не смогли бы существовать большие
организованные коллективы. Даже если рядом с нами нет вождя
племени, мы все равно не рискнем его ослушаться, без этого
невозможно поддержание порядка. Способность поддерживать отношения
с образом отсутствующего человека — полезнейшая
адаптация.
Виталий Сараев
Источник